К началу февраля небо над столицей налилось тяжелым, серым свинцом. Полные до краев снежные тучи зацепились за шпили адмиралтейства, которые проделали в небесных скитальцах прорехи, из которых сыпало непрестанно. Даром кутались в свои шинели снующие непрестанно по своим делам мелкие чиновники, пряча в куцые воротники носы, напрасно извозчики крыли свои возки проеденной молью шкурой, вьюга крутила, подкидывала и бросала за шиворот без разбору в чинах охапки ледяной стружки.  Еще какая то неделя и строгий пост окончится, передав свою управу масленице, а там и весна не далече, но пока над Невой раздается только угрюмое понукание лошадей, постукивание топоров о ледяные глыбы, да бабские пересуды. А говорить им было о чем, ведь как не пересказать давно прошедшее, да вплести свои домыслы в услышанное в очереди за свежей рыбой. Тут в прорубях еще в декабре, под самый новый год вода алая текла, да утопленника вынесло, вот крику было, все бабы переполошились, побросали простыни с исподнем, да в рассыпную. Полиция труп выловила, но больно изуродовано тело было, хищная рыба попробовала на зуб, да вода свое дело сделала, по одному лишь мундиру опознали одного из солдат, кто уверовал в своих офицеров и их обещания, выступил против царя.
Хоронили несчастного скоро, наспех копали промерзлую землю, нехотя припоминая те лихие дни и отдавая усопшему рабу Божьему какие -никакие почести при поминовении. Ни родных неизвестному, ни близких, только собака жалобно повыла за церковной оградой, да побежала на запах постных щей, доносившейся из домика попа. Петербург, как чахоточный больной, оправлялся от разгрызшейся с ним болезни, скоро и вот уже жил будущими своими хлопотами, уповая на милость Господа.
Коля поступал так же, уже тогда проявив одно из качеств сложившегося характера будущего жандарма Европы. Осторожен и настойчив в выбранном курсе, он безотлагательно, в методичностью пытался раз за разом убедить не только Петербург, но и Россию с оставшимся миром, что случившееся 26 декабря восстание -ничто иное, как противоправное действие, а участники — есть люди, осмелившиеся посягнуть на жизнь императора. Спиранского, старого, изворотливого лиса, можно было долго и не уговаривать, сам написал черновой вариант приговора, правив его незначительно и убеждая следственную комиссию прибегнуть к единственной истине, той, которая пестрела во всех зарубежных газетах и обсуждалась в салонах. Вместе с тем, освещая судебный процесс на весь мир, Николай лишь хотел подчеркнуть правоту принятого судьбоносного решения, даже послушно отстранившись от самого процесса, как потерпевшая сторона. Александр Христофорович наедине в кабинете Аничкового дворца устало улыбался, то ли одобряя выстроенную театральную ширму для всего мира, то ли осуждая за громоздкие декорации, которые нынче мешали приближенному к императору лицу добиться истины. А та была столь далека от самих бунтовщиков, от их целей и действий, что с каждым новым прочитанным донесением Николай хмурился и небрежно отбрасывал исписанные листки с глаз долой. Корни заговора ветвились и уходили глубже, чем предполагали оба, едва стоило подумать, что восстание на Сенатской и бунт Черниговского полка— не следствие, а лишь пролог к пьесе, то в жилах стыла кровь.
Бедная, несчастная его Шарлотта, отдавшее не мало в эти ужаснейшие дни, сумевшая каким то чудом сохранить образ их семейного счастья, нынче вынуждена была проводить время в кровати, под наблюдением лекарей. Дети скучали по матери, а Коля с каждым прочитанным донесением от Бенкендорфа понимал, насколько зыбко не только видимое благополучие, но и уверенность в завтрашнем дне.  Чем больше им открывалось, тем охотнее Николай соглашался в простом тезисе "Незнание— великое счастье". К февралю, когда казалось, что вот-вот перед ним и его верным Бенкендорфом откроется что-то ужасающее, способное пошатнуть столпы доверия в самой династии, Николай приказал остановить расследование и уничтожить все документы, оставив совесть и разум в блаженном неведении. В конце-концов виновные пойманы и будут наказаны, разве не этого ждет от царя Российской империи весь монархический мир? Дело за малым, за признанием осужденных и справедливой расплатой, совершенной прилюдно. Иначе уже было нельзя, Николай это прекрасно понимал, едва он отступится от принципов, на которых зиждется абсолютизм его власти, пошатнется тот вековой великан, который удерживал всю Европу в смирении. И Россию растерзают Англия со своими приспешниками на клочки. Не эти мальчишки, уверовавшие в призрак свободы, так другие, охмелевшие от дуновения революций с французской стороны, пошли бы на заклание, но для жертвенности во имя чужой лучшей жизни нужна храбрость, а нынче уже не те люди, что в 12 году.
Владимир отговаривал по долгу дружбы и по чину флигель-адъютанта,  спорил даже к Николаем, называя эту поездку бессмыслицей и напрасной тратой времени. В пылу разговора промелькнули упреки, что Трубецкие, сроднившись с императорским домом и выступив против, не то что милости не достойны, но и прощения. Николай это знал, знал, что не получит бОльшего раскаяния, чем уже было прочитано в письмах, однако упрямо верил, что еще одна встреча поможет ему если не избавиться от груза взваленной ответственности, то неизбежно приблизит его к понимаю смысла свершенного Трубецким поступка. Понимал ли Николай в минуту, когда принимал решение о визите к заключенному в камеру, что само его присутствие за стенами Петропавловской крепости способно вселить горькую, напрасную надежду или, напротив, довести заключенного до отчаяния в своем безвыходном положении? Понимал, равно как и то, что для него самого этот разговор мог обернуться не тем спасительным успокоением, которого он так искал.
О Сергей Петровиче доложили коротко, сам начальник крепости охарактеризовал заключенного, как человека, давно смирившегося со своей участью и уповающего в молитвах своих на милость Господа и императора. При этом Сукин не мало уделял внимания рассказу о режиме дня и бытовых нуждах подсудимого, а когда рассказ его подошел к самой сути, то запинаясь, начальник признался, что опасается за здоровье князя Трубецкого и испрашивал вызвать тому лекаря по душевным делам. "Деликатное дело", как окрестил состояние Трубецкого начальник тюрьмы, требовало то ли священника, то ли заморских врачей, но Сукин отметил, что Сергей Петрович уже и бредит начали, что крайне неприятно. Ведь суд еще не завершен.
— Сергей Петрович, — Николай перешагнул порог казематов, где содержался преступник, в надежде увидеть все еще сильного духом и телом мужчину, а не то, что от него осталось. Разительные перемены исказили благородные черты лица до неузнаваемости, а ведь Николай лично распорядился содержать должным образом каждого.
— Князь,— осторожно шагнув ближе, Коля в нерешительности застыл, припоминая слова начальника тюрьмы, но пока не свершен суд, все титулы и чины остаются при их хозяевах, так неужели муки раскаяния так съедают Трубецкого? Коля оглянулся на толпившуюся в нерешительности в дверях свиту, генералы и адъютанты смущенно опускали глаза, некогда им всем выпадала честь так или иначе общаться или видеть чету Трубецких, а нынче достойнейший из офицеров обращен в ничтожного человека.